Вчера спустя семь недель учёбы наконец-то вернулся в состояние студента. Загадочным образом побывал в университете своей мечты: преподаватель по “Природе и дизайну исследований” лично беседовал с каждым из пяти студентов по теме их исследования минут пятнадцать, задавал мириады вопросов, каждый из нас включался в обсуждение. Задача перед нами стоит амбициозная: найти свой научный труп и изучать его со всем запалом сыщика. Но сразу надо доказать, что это именно твой любимый труп. Вчера никто этого сделать не смог: труп нашли все, а заявить свои права на него никто. Как сильно возросла у нас всех скромность и поубавилось самомнения. Ясно одно: надо больше читать, читать, читать и писать, писать, писать. Потом редактировать и переписывать.

Также вчера встречался со своей научной руководительницей Тиффани. Та мне уже второй раз повторила: “А тебя, Юра, мы сразу сломаем и потом соберём обратно”. Для ролевых игр и красного словца, наверное, это звучит увлекательно, но вот для академической жизни не очень. Она полагает, что я пожарный шланг, который извивается и брызгает воду повсюду, не заботясь о том, где именно пожар. “Надо, чтобы ты увидел, что пожар вон там”, — уверяет Тиффани. И она начала применять свою методу на практике. Когда я спросил у неё, к каким методам она тяготеет, она, снимая книгу с полки, через плечо буркнула: “Не лучшая идея задавать мне такой вопрос”. У меня прижались уши к затылку, душа замерла прямо на стуле. Она присела и продолжила: “Почему я так ответила?” Я стал судорожно перебирать причины: она не в духе, я недостаточно прочитал её статей, я задал глупый вопрос, что угодно. Хотя у нас два преподавателя на занятиях так прямо и спрашивают: мы кто — количественники или качественники? В чём подвох?

Тиффани превратилась в премудрого Сократа: “Что такое исследование?” У меня аж повысилось давление, отвечаю: “Поиск ответов на вопросы”. Она более драматично: “Мы-гы. С чего начинается исследование?” У меня уже инфаркт на подходе: “С исследовательского вопроса”. Тиффани безучастно: “И что дальше происходит, когда у меня есть вопрос?” Я обморочно: “Создаю дизайн исследования”. Тиффани: “Вот именно. И какой вывод из этого?” Я хлопаю глазами, а сам думаю, мол, Тиффани, не тяни резину, ну что не так? Тиффани: “Меня толкают в исследовании исследовательские вопросы. От вопроса зависит дизайн исследования. От него — методология. Я писала статьи, используя и количественные, и качественные методы. Так что вопрос о моих предпочтениях в методах — это вопрос по поверхности. Надо уметь использовать разные методы исследования”. Наступила пауза — в гробу громче, чем было в её кабинете. Я, как всегда в таких случаях, прикинулся валенком и с задором, больше походившим на истерику, прощебетал: “Зато как классно, что я задал этот вопрос в своём первом семестре!” Тиффани усмехнулась, признала за собой символическую победу, а мой инфаркт отступил.

Тиффани проводит семинар в Школе Права (Сиракузский университет). Я её сопровождаю и учусь уму-разуму

Тиффани проводит мастер-класс. Удивительно, но я проводил свой мастер-класс в марте в Беларуси (БГПУ) примерно так же, как она. В плане освещения тем и способа проведения. Тиффани прекрасна

Жизнь студента-докторанта довольно одинока и загромождена чтениями. Мне повезло, что здесь есть другие докторанты, с которыми мы вместе учились в магистратуре, с ними мы постоянно общаемся. Иногда ездим на вечерние викторины или ходим в кафе. Чтобы остаться на плаву, нужно заниматься спортом. Целый месяц прошёл с начала занятий велосипедным классом. И хотя именно такие тренировки мне не нравятся, но для меня нынче спорт — дисциплина и медитация. Плавание нравится гораздо больше, чистых двадцать минут наедине с собой. Помогают также прогулки по городу, музеи, любимые сериалы и ток-шоу. В этом году меня назначили редактором новостной рассылки нашей кафедры педдизайна, а также представителем студентов-докторантов на ежемесячных заседаниях кафедры.

В четверг, 12 октября, прошло такое первое заседание кафедры с пиццей и кофе. Интересное культурное наблюдение закралось: у нас в Беларуси тебе советуют идти в магистратуру и аспирантуру, потом могут попросить остаться работать на кафедре. Могут, конечно, не попросить. А вот в Сиракузском университете принципиальное правило: своих выпускников-докторантов не брать на работу в год выпуска. Мол, поезжайте поработайте, покажите всем себя и то, чему вы тут научились у нас, а потом возвращайтесь, если будет вакансия. Никакого застоя идей или фаворитизма не должно быть на кафедре — по-моему, гениально.

Недавно у нас на уроке “Природа и дизайн исследований” было интересное задание: молча и тайком понаблюдать за кем-либо в течение 20-30 минут и записать наблюдения и гипотезы о том, что мы видим. Суть задания была в том, чтобы понять, что мы можем увидеть и рассмотреть в увиденном. Не просто “человек пьёт кофе”, а, исходя из одежды, пожитков и поведения, определить, что это за человек — средний класс, идёт на занятия, интроверт, уже позавтракал и проч. Мы, студенты, пустились в пляс с этим заданием: кто-то подсматривал за человеком в зале суда, кто-то в кофейне, кто-то в аэропорту, кто-то в конном дворе. Я пошёл в парк. Понаблюдал за парочкой и решил, что они женаты больше года (не было романтических чувств) и приехали в Сиракузы на концерт Пола МакКартни — потому что остановились в гостинице. Я так детально описывал свои фантазии об их отношениях, что преподаватель вкрадчиво подметил: “Юра, ну ты так увлёкся подробным описанием их отношений, что это описание больше говорит о тебе как наблюдателе, чем об этих людях”. Из рубрики: у кого что болит, тот о том и говорит. Мы все посмеялись. Свои наблюдения оставлю здесь (*.pdf).

 На уроке “Природа и дизайн исследований” (IDE841)

Заскочить в Музей канала Эри

В этом году исполняется 200 лет с начала строительства канала Эри — животворящей артерии, которая соединила гавань Нью-Йорка с озером Эри и оттуда — с необъятными территориями плавно расширяющейся на запад американской страны. В 1817 году началось строительство канала, а в 1825 завершилось. Закрылся канал в 1918 году. До сих пор большая часть населения штата Нью-Йорк живёт на расстоянии 75 миль от бывшей “Клинтонской канавы”, как её называли в вашингтонских верхах — по имени Девитта Клинтона, руководителя проекта и его главного исполнителя. Эта канава грибами усадила вокруг себя новые города, создала систему шлюзов, прибор для выкорчёвывания пней и акведуки для канальных лодок, обеспечила людей работой (каждый 10-й житель штата принимал участие в строительстве канала), открыла небывалую скорость передвижения по штату — космических 4 мили в час (!), а также дала шанс чёным рабам-беглецам и иммигрантам использовать канал, чтобы осесть там, где им нало было осесть.

Во вторник 26 сентября в Музее канала Эри намечалась вечерика с 17 до 21 часов. Мне пришло официальное приглашение, так как формально у меня оформлено членство в музей ($35/год). У меня было 20 минут, которые мог бы использовать для культурных целей в этот день. Я знаком там с администратором и куратором музея, они ко мне очень хорошо относятся, поэтому я спешил поздороваться с ними и поздравить с праздником. И пригубить вина из настоящей барной стойки 19 века прямо внутри музея. Я пришёл и расстроился: на входе не было моей администраторши, а сам праздник по техническим причинам начинался в 18:00 вместо 17:00. Полчаса прогулки пешком оказались тщетными. Я знал, что через 20 минут уйду, поэтому пошёл купить себе вина на второй этаж (эти деньги идут в бюджет музея).

Тут меня поджидало два очаровательных удивления. Во-первых, появилась новая выставка, посвящённая женщинам, работавшим на канале. Во-вторых, из тонкого воздуха материализовалась кураторша музея, которая меня узнала и поспешила поздороваться. Чуть не поперхнувшись от удивления, я мобилизовал свои силы и воскликнул торжественно: “О здравствуйте, я уже не чаял вас увидеть — у меня всего лишь есть 20 минут. Поздравляю с такой большой годовщиной — целых 200 лет!” Кураторша засмеялась и ответствовала: “О спасибо, я польщена: я была здесь все эти 200 лет”. Теперь уже засмеялся я,она пожелала хорошего вечера и разрекламировала приближающиеся в 18:00 хотдоги. Но на их я остаться не мог. Видел также, как на сцене музея пропали цирковые экспонаты 19 века: там располагался какой-то знойный мужчина средних лет со своей гитарой. Какие, инетерсно, он песни там заводил? Этого я уже никогда не узнаю, так как поспешил удалиться из музея назад к делам учебным.

 Начинающаяся вечеринка в музее канала Эри в Сиракузах (26.09.2017)

Секция о женщинах в музее канала Эри (1)

Секция о женщинах в музее канала Эри (2)

Секция о женщинах в музее канала Эри (3)

Секция о женщинах в музее канала Эри (4)

Кашкинцы и перевод

Приступил к чтению книги Чарльза Диккенса “Жизнь и приключения Мартина Чезлвита” (1844) в задорном и бесподобном переводе Нины Дарузес. Душевная отрада мне в том, что книга быстро не закончится: в ней почти 900 страниц. Нина Дарузес принадлежала к кашкинкам — переводческому кружку под руководством Ивана Кашкина, который существовал примерно в 1929-1937 гг. Это т.н. “первое переводческое объединение” показало людям, что такое настоящий художественный перевод. Принципы переводчиков-кашкинцев просты: сразу читай книгу целиком, разберись, кто есть кто в книге, а потом начинай переводить смысл и стиль, а не слова в их словарном значении. Переводы кашкинцев оживляют русский язык. Ни одна критика кашкинцев ещё не прозвучала убедительно, особенно в сравнении с буквалистскими переводами.

Перевод Дарузес, на мой взгляд, безукоризненный. Он живой, яркий, рисует картину перед читателем, вызывает эмоции, читается естественно и без надрыва, в нём не чувствуется переводности. К себе в свидетели я вызываю тень покойного К. Чуковского, который в “Высоком искусстве” писал: “Каждому начинающему было бы очень полезно взять подлинный текст ну хотя бы «Мартина Чезлвита» и сравнить его строка за строкой с переводом, сделанным Ниной Дарузес”. И дальше: “В тех случаях, когда кажется, что, расширяя границы своего словаря, переводчик чересчур своевольничает, слишком далеко отступая от подлинника, на самом деле это отступление от подлинника и есть наибольшее приближение к нему” (источник).

Приведу пример того, как перевод Дарузес открывает читателю ехидного и тонкого Диккенса:

Диккенс: It may be observed in connection with his calling his daughter a ‘warbler,’ that she was not at all vocal, but that Mr Pecksniff was in the frequent habit of using any word that occurred to him as having a good sound, and rounding a sentence well without much care for its meaning. And he did this so boldly, and in such an imposing manner, that he would sometimes stagger the wisest people with his eloquence, and make them gasp again. His enemies asserted, by the way, that a strong trustfulness in sounds and forms was the master-key to Mr Pecksniff’s character.

Подстрочник: Можно заметить в связи с его употреблением слова “соловушка”, что у неё совсем не было голоса, но что мистер Пекснифф имел частую привычку использовать любое слово, которое, как ему казалось, звучит хорошо и хорошо закругляет предложение вне зависимости от смысла. И он делал это так смело и с такой навязчивой манерой, что иногда поражал собеседника своим красноречием и заставлял его вздыхать от удивления. Его враги уверяли, кстати, что сильная доверчивость звукам и формам была главным ключом к характеру мистера Пексниффа.

Нина Дарузес: Тут кстати будет заметить по поводу того, что мистер Пексниф назвал свою дочку “певуньей”, что у неё совсем не было голоса, но что мистер Пексниф имел привычку ввёртывать в разговор любое слово, какое только попадалось на язык, не особенно заботясь о его значении, лишь бы оно было звучно и хорошо закругляло фразу. И делал он это так уверенно и с таким внушительным видом, что своим красноречием нередко ставил в тупик первейших умников, так что те только глазами хлопали. Враги мистера Пекснифа утверждали, кстати сказать, будто он во всём полагался на силу пустопорожних фраз и форм и что в этом заключалась сущность его характера. (Глава 2)

Настолько верно расставлены акценты, легко уловима диккенсовская ирония — это передаётся выбором слов (“умник”, “пустопорожний”, “ввёртывать”) и интонацией (“лишь бы”, “и делал”, “так что”). Дословный перевод выглядит нелепо в сравнении с переводом Дарузес. Читаю его, заглядываю в оригинал — до немочи восхищён дарованием Нины Дарузес.

К слову отмечу, что кашкинцы сильно критиковали довоенные переводы и переводы 1920-30-х гг., выполненные буквалистами — переводчиками, которые просто переводили тексты слово в слово (Г. Шпет, А. Кривцова, Е. Ланн, А. Радлова, А. А. Смирнов и др.). Якобы это была сознательная установка, теория: буквализм — научный термин. Если вы теоретик перевода, то делайте, что хотите. Для меня как читателя и для других читателей, для кого слово — вибрация, смак, интеллектуальная нега, такой подход неприемлем. Сравните сами буквальный перевод Кривцовой и Ланна и потом перевод хотя бы 19 века И.Введенского — где больше Диккенса?

Диккенс: Dombey was about eight-and-forty years of age. Son about eight-and-forty minutes. Dombey was rather bald, rather red, and though a handsome well-made man, too stern and pompous in appearance, to be prepossessing. Son was very bald, and very red, and though (of course) an undeniably fine infant, somewhat crushed and spotty in his general effect, as yet.

Кривцова, Ланн: Домби было около сорока восьми лет. Сыну около сорока восьми минут. Домби был лысоват, красноват и хотя был красивым, хорошо сложенным мужчиной, но имел слишком суровый и напыщенный вид, чтобы располагать к себе. Сын был очень лыс и очень красен и, хотя был (разумеется) прелестным младенцем, казался слегка измятым и пятнистым.

Введенский: Домби-отцу было около сорока восьми лет; сыну — около сорока восьми минут. Домби был немножко плешив, немножко красен, мужчина вообще очень статный и красивый, хотя слишком суровый и величавый. Сын был совершенно плешив, совершенно красен, ребенок, нечего сказать, прелестный и милый, хотя немножко сплюснутый и с пятнами на теле.

Не знаю, как вам, а мне перевод Кривцовой и Ланна кажется полным искажением Диккенса. Это отличный подстрочник для тех, кто начинает изучать английский язык. Но две страницы такого текста — и наступает клиническая смерть читателя. Введенский хоть и перевирал в своих переводах (простим ему, то был 19 век), но он-то ближе к Диккенсу. Что за “измятый и пятнистый” ребёнок? Это ж не тряпка какая-то. Или “сын был очень лыс” — так вовсе не говорят по-русски. Главное — нету контраста и улыбки. Выбранные слова Введенского (“плешив”, “сплюснутый”) куда ярче и богаче рисуют картинку в голове у читателя. Если б Диккенс писал изначально по-русски, думаю, писал бы он свой роман, как Введенский, а не Ланн и Кривцова.

Но вот в 2013 году вышла книга А. Азова “Поверженные бувалисты”, в которой автор утверждает, что переводчики-буквалисты незаслуженно забыты, у них была своя теория и свои установки, которые всем читателям надо изучить и понять, а не безбожно хаять. А вот Кашкин (судя по книге, полный сукин сын — каким он, вероятно, и был) — лиходей и супостат. На книгу Азова положительно отозвались очень уважаемые мной переводчики: А. Борисенко, В. Сонькин, Д. Ермолович. Самое забавное — то, что эти три переводчика-современника своими-то переводамм опровергают буквалистов, а на словах поддерживают. Какой-то интересный парадокс.

Борисенко и Сонькин постоянно призывают читать статью М. Гаспарова “Брюсов и буквализм”, суть которой в том, что буквализм есть понятие научное, “что должны существовать переводы классической литературы для читателей мало подготовленных и хорошо подготовленных и что переводы эти должны выглядеть различно”. Это уже, на мой взгляд, философия. А с философией нет смысла спорить. Я вообще, честно говоря, не понимаю этой славянской тенденции: раз кто-то что-то когда-то теоретическое написал, то это высечено на века и имеет незыблемую ценность. Я смотрю на результаты работы, а не теории. Кашкинцы сделали невозможное. Буквалисты делали то, что может сделать любой человек, знающий иностранный язык. То, что они по энциклопедиям лазили и сверяли и всё такое, не комплимент, это делают добросовестные переводчики всех жанров.

Своё же скромное мнение о книге Азова оставил на одном из форумов и спустя два года ничуть не поменял его: “К сожалению, предвзятый текст, за уши притянутые аргументы. Спасибо, что реабилитировали Шенгели, что есть документы, ранее не опубликованные, остальное — неубедительное философствование. Ну плохой Ланн переводчик, нечитаемый, несмешной, реально формальный. Да, Кашкин вёл себя глупо, нечестно, однобоко. Читаю книгу и во всём слышу автора Азова, а не сам диалог между переводчиками сивой старины. Фразочки типа “Заканчивает Эткинд убийственно” звучат как минимум слишком навязывающе (если не смешно), ибо ничего убийственного в том ответе не было. Читал Кашкина раньше, мне было понятно, что он хотел сказать. Да и своей работой он показал, как можно хорошо переводить. Действительно, изворачивался, как уж, в угоду советской власти, ну что ж, скользкий тип. Мы это поняли. Это была единственная цель автора, по ходу. Книга хотела реабилитировать буквалистов (в общем-то, Ланна, переводы Шенгели живут и сейчас, пускай нет “Дон Жуана” в открытом доступе, но остальные переводы есть). Реабилитации не получилось. Цитируется Чуковский там в 1919 году. Ну полно-те, он с тех пор пересмотрел свои взгляды и снова же своей практической работой опровергнул многие из мнений 1919 года. Но об этом ни слова. Зато авторские мнения налицо, типа: “Вот почему «по житейским обстоятельствам» Шенгели пришлось стать переводчиком – и именно в этой роли ему удалось полнее всего себя реализовать”. Вот такие мнения делают книгу слабой, превозносят буквалистов, принижают Кашкина. Типа: “Очевидная уязвимость теории Кашкина…” Почему “очевидная”? “Гораздо хуже обстояло дело с основной теоретической установкой реалистического перевода….”. Почему “хуже”? Просто справедливаые вопросы оппонентов. Вот реально критический читатель смотрит и думает: мдааа, вот это русская “наука”. Если убрать Азова и оставить реально диалог буквалистов и кашкинцев, было бы гораздо интереснее. А так вода”.

По теме: (1) Мария Лорие, (2) Вера Топер, (3) О преподавании перевода.

Берегите себя и своих близких.